Путник со свечой - Страница 27

Спрашиваю вас, зачем направили путь свой в Чанъань, а сам не могу ответить, зачем гнал коня в Фэньян. В безделье слоняюсь теперь, без друга и без семьи скучаю как никогда. А сосны скрипят, скрипят... Мелкий снег, словно голубь, клюет ладонь, стою под снегом один, и далеко-далеко так же, как я, человек стоит.

Старше меня, кажется, нет никого в этих краях, но мои знания никому не нужны. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: здесь охраняют не только северные рубежи Поднебесной — здесь собрана грозная сила, а сила, как вы знаете, не считается с властью. Думаю о Поднебесной, а на сердце тревожно: если у силы, власти, красоты одна цель, то закон окажется в безвыходном положении. Здесь много метких лучников, хотел указать им истинную цель, но кто послушает старика? Только такой, как вы, мой далекий друг. Мы встретились, как слива встречается с южным ветром; я запутался в алых цветах, и одежда моя стала алой, а сердце полно тоской; как река Вэнь день и ночь катит воды к реке Цзиншуй, так и я стремлюсь к вам ночью и днем, дорогой Ду Фу.

Хочется ближе к теплу, а здесь отодвинешься от жаровни — и мерзнет все тело. Когда же мы встретимся снова, по воле своей и поднимемся на вершину горы, где вечно зеленеют ели? Не медлите с ответом, вот подожду немного, возьму посох и в путь.

Помните обо мне».

Письмо было послано Ду Фу, но попало в руки цзедуши, теперь лежало перед ним, запятнанное красными точками и кругами, как экзаменационное сочинение, и наместник смотрел на ханьлиня, как учитель на ученика. Сам он прочитать письмо не мог — значит, кто-то из чиновников отметил подозрительные строки. Как же так получается? Написал письмо государю — оно попало к Гао Лиши; послал письмо Ду Фу — оно у Ань Лушаня. Пишешь одним, читают другие. Может, писать другим?

— Ли-сяньшэн, известно, вы человек прямодушный, а обо мне что и говорить, — я солдат, грамоты не знаю, поэтому ответьте мне прямо: кто такой Ду Фу?

— Он поэт, сейчас живет в Чанъяни, ищет какую-нибудь должность, достойную его таланта.

— Поэт? Разве это не должность?

— Нет. Это, как родимое пятно на спине, одни рождаются с ним, другие без него.

— И чем же те, с родимым пятном, отличаются от меня?

— В поэте явно великое, он творец прекрасного; дар у поэта высок — не то что слова человека.

Наместник почесал нос большим пальцем.

— Понял: поэт говорит сто слов, где можно сказать одно. А что означают в письме слова: «Если у силы, власти, красоты одна цель — закон окажется в безвыходном положении»?

— Сила — ты, власть — Первый министр Ли Линьфу, красота — Ян гуйфэй, а закон — это сам император.

— А почему ты решил, что мы трое заодно?

Ли Бо смотрел на толстые щеки наместника. Вор! А он, потомок древнего рода, должен объяснять дикарю знаки, начертанные другу. Да, слишком далеко он ушел от дома. В Шу зеленые склоны гор поднимаются высоко, взгляд плавно идет от вершины к вершине, словно заостренный кончик кисти, оставляя на голубом свитке неба одну мягкую, волнистую линию. Лимонная луна замерла на кромке вершины, кажется, задержишь взгляд — и сорвется, покатится золотым колесом. Если он выберется из Фэньяна, никому никогда не будет давать советы, — у каждого своя голова на плечах. А мир пусть спасает, кто хочет.

Ли Бо встал с расписной лежанки.

— Бараан! — Сотник в лисьей шапке откинул полог. — Готово?

Видимо, все было готово. Слуги внесли громадные долбленые корыта, полные дымящегося мяса, блюда с жареной конской кровью, чаши с топленым молоком. Вошли тысячники, сели кругом, достали узкие ножи, выхватывали треснувшие кости, нестерпимо горячие, жадно высасывали жирный мозг. Наместник поднял руку: два меднолицых степняка вошли в шатер, встали на колени перед расписной лежанкой.

— Ты! — Наместник ткнул костью в того, кто стоял ближе.

Тот запел. Ли Бо никогда не слышал такой мелодии: словно человек гнал коня и на всем скаку пел, подпрыгивая в седле; голос прерывался, как бы подскакивая, раздваиваясь на ровный, высокий тон и скачущие резкие звуки. Тысячники слушали певца, восхищенно причмокивая, бросая ему куски мяса. Песня кончилась неожиданно — взлетела и оборвалась.

— Ты! — Наместник показал пальцем на второго; он был старше, держал спину прямо. Низкий голос угрожающе зарокотал, как боевой барабан, глухой, тревожный, каркающий звук казался неестественным, хотелось заглянуть в рот певцу, выкинуть что-то, так странно раздваивающее голос на нечеловеческие голоса: глухой, рыкающий и свистящий, как стрела. Откуда такие песни, о чем они, как их поют?

— Ли-сянынэн, кто из них поет лучше?

— Первый, — ответил Ли Бо.

Тысячники захохотали, хлопали жирными ладонями по коленям, заваливались на спину, трясясь от смеха. Один из воинов схватил за волосы молодого певца, запрокинул ему голову, а второй стал хлестать сыромятным ремнем по губам.

— Он поет, как коза, потерявшая козленка. Ученый, ты ошибся в таком пустяковом деле, а хочешь, чтобы я слушал твои советы. Здесь Город Героев, а не Лес Кистей. Да, все хочу спросить: зачем тебе такой хороший меч?

— Если тебе хоть раз понадобится меч, носи его всю жизнь.

— Ты снова ошибся. Если носишь меч у пояса, хоть раз в день вынимай его из ножен.

— Нет, я не ошибся, наместник Ань. Сколько раз ты вынешь меч, столько раз и твой противник обнажит оружие. Ты думаешь, если победил в шестидесяти битвах, значит, ты непобедим? Но даже сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — победить, не сражаясь.